Бертрис Смолл » Исторические любовные романы » «Рабыня страсти»
— Так ты была у нее? — изумилась Захра. «С какой это стати Таруб потащилась к ней, к этой?.. Что — Зейнаб подыскивает себе влиятельную подругу и покровительницу? Ах, так вот оно что! Таруб втайне лелеяла честолюбивые планы в отношении своих отпрысков, теперь ее заботит будущее внуков… Таруб никогда ее не любила… Я одинока», — с горечью подумала Захра.
— Она бы с радостью приняла тебя, согласись ты прийти! — невозмутимо продолжала Таруб, не подозревая о тайных мыслях подруги. — Ты ведь даже не дала себе труда к ней присмотреться! Ты выдумываешь для себя всякие страшные сказки: Зейнаб, мол, ужасная злодейка, чудовище… Она не такова, поверь! Она простая девушка, которая хочет мужской любви, хочет родить своему господину дитя… Она мне положительно нравится.
— Она тебе нравится? — Захра пришла в смятение, заметалась, но тотчас же ее ослепил гнев:
— Так она тебе нравится! Это не Зейнаб простушка, а ты, Таруб! Она обвела тебя вокруг пальца — да полно, ты еще раньше выжила из ума! Ты дура! Просто тупая толстуха, мозги которой заплыли жиром!
Глаза Таруб тотчас же наполнились слезами:
— Что я тебе сделала? Почему ты так жестока со мною, Захра? Ведь я всегда была твоей подругой! Была тебе предана, стояла за тебя горой все эти годы, проглатывала твои оскорбления, все прощала тебе, да еще и улаживала твои отношения со всеми, кого ты обижала! А Зейнаб не подавала тебе никакого повода невзлюбить ее! Ты же ее совсем не знаешь, и твои идиотские подозрения безосновательны! Да, она мне нравится! Нравится! А ты… Если бы ты любила Абд-аль-Рахмана по-настоящему, ты радовалась бы этой его новой любви, а тебя заботит лишь твое собственное положение. Ах, в твою честь назван целый город! Ах, твой сын — законный наследник владыки! Да ты вовсе не любишь калифа! И, как я теперь понимаю, не любила ни единого дня! Ты трясешься за свое привилегированное положение, боишься, что Зейнаб займет твое место. И отныне я от всей души этого желаю!
Закончив свой гневный монолог, Таруб с неожиданной для столь полной женщины прытью вскочила с шелковой подушки, на которой восседала. Возмущенно шурша оранжевыми шелковыми юбками, она величественно выплыла из покоев Захры.
Эта вспышка гнева неизменно добросердечной толстушки Таруб на какое-то время слегка отрезвила Захру. Да, она позволила своей неразумной ненависти к Зейнаб возобладать над трезвым рассудком… Так она просто привлечет к себе внимание наложниц, выставит себя на посмешище! О, она знала, сколь многие испытывают к ее благополучию и положению чернейшую зависть! Как обрадует их ее падение! Просто смешно ненавидеть Зейнаб за одно то, что она молода и хороша собой… Она, как и все смертные, будет с каждым годом стареть, а ее краса — увядать. Она не обладает здесь властью!
А уж власть — о, это Захра хорошо знала, — и есть ключ к счастью! Только власть — и ничто, кроме власти! А если юная прелестница и впрямь ничего более не желает, «кроме как сделать счастливым Абд-аль-Рахмана, да из года в год рожать ему детей — тогда жертва она, Зейнаб! Просто жертва! Неужели она начисто лишена честолюбия? О, тогда она пропала! Ведь как только чрево ее отяжелеет и талия расползется, калиф тотчас же утратит к ней всяческий интерес! Ну, а когда дитя родится, вернется ли калиф к прежде любимой игрушке? Да полно, сможет ли она вернуть его благосклонность? Или, подобно большинству обитательниц гарема, прежде любимых, будет позабыта?
Ну и пусть эта идиотка Таруб хоть каждый день бегает во Дворик с Зелеными Колоннами навещать Зейнаб — наложницу, которую вскоре все позабудут! Они из одного теста. Глупые и слабые… И пускай эта Зейнаб возомнит с помощью льстивой Таруб, что вскоре станет владычицей! Захра помнила дерзость Зейнаб во время их первой встречи в бане. — Та была дерзка, несмотря на то, что молила ее о благосклонности, невзирая на то, что умильно улыбалась!» Не видать ей моей благосклонности, как собственных ушей, — мрачно думала Захра. — Она для меня — пустое место. Мне на нее наплевать. А вскоре и калиф от нее отвернется…«
Но калиф был вне себя от счастья, когда узнал, что любимейшая его наложница ждет ребенка. Он знал, что дитя было зачато в одну из тех страстных ночей, которые они провели вместе в Аль-Рузафе. Зейнаб должна была родить в начале лета. Когда же девушка уверилась совершенно в том, что носит под сердцем желанный плод, калиф призвал Хасдая-ибн-Шапрута, дабы тот подтвердил, что Зейнаб здорова и что дитя родится в срок. Ах, какой поднялся бы скандал, если бы доктор не проник в гарем тайно, с величайшими предосторожностями! Он явился в сопровождении своей помощницы Ревекки.., и самого калифа.
— Ты в тягости, — сказал он, лишь взглянув на Зейнаб. Да в этом уже не было ни малейших сомнений…
— Верю в это всем сердцем, господин доктор, — откликнулась девушка.
— Перечисли мне подробно все признаки.
— Моя связь с луною прервалась, — начала она. — Меня часто подташнивает. А от сильных запахов — особенно от запаха еды — у меня головные боли начинаются… Груди мои набухли и болезненны на ощупь — особенно соски. И мой повелитель не может теперь их коснуться, не причинив мне боли…
Хасдай задумчиво кивал, а затем подал знак Ревекке. Та вручила Зейнаб небольшую стеклянную чашу;
— Ты должна помочиться сюда, госпожа. Господин Хасдай исследует твою мочу.
Зейнаб удалилась за перегородку в сопровождении Омы, несущей прозрачную чашу. Через минуту Ома вышла и вручила чашу врачу. Из-за перегородки появилась Зейнаб и уселась на удобный стул с широким, обтянутым кожей сиденьем.
Хасдай-ибн-Шапрут поднес к глазам чашу и некоторое время внимательно смотрел мочу на просвет.
— Моча ее почти совершенно прозрачна, мой господин, — заговорил он. — Но опытному глазу уже заметна легкая, почти неприметная муть. Это вполне нормально. — Врач принюхался к содержимому чашки. — Здорова. — Потом, окунув в чашку палец, взял его в рот. — Здорова! — уверенно сказал он. — Моча чуть сладковата, но девушка вполне здорова, мой господин. В ее положении так и должно быть. А теперь прошу вашего позволения осмотреть ее, мой господин.
Калиф кивнул:
— Можешь коснуться ее, Хасдай. Я знаю, что ты целомудрен.
Врач благодарно кивнул и обратился к Зейнаб:
— Дай мне руки, госпожа. — Внимательно осмотрев их, сказал:
— Отеков не видно — это добрый знак. И ногти свидетельствуют о здоровье, лунки у основания белы и чисты, синевы не видно — это также радует. А теперь прошу вас прилечь, госпожа… — Зейнаб послушно легла, и врач осторожно ощупал ее живот. Удовлетворенный, он поблагодарил ее и обратился к калифу:
— Она несомненно беременна, мой господин, и, похоже, совершенно здорова. Она широка в бедрах и должна разрешиться легко…
— И вовсе я не широка в бедрах! — возмущенно воскликнула Зейнаб. — Я тоненькая и стройная, мой господин хоть сейчас может убедиться…
— Я неловко выразился, госпожа, — извиняющимся тоном сказал Хасдай. — Просто расстояние между бедренными костями достаточно велико, что сулит благополучные роды.
— Ты стройна, словно юная нимфа! — сказал калиф, весело улыбаясь.
— Ты шутишь! Ты смеешься надо мною! — воскликнула Зейнаб и расплакалась.
— Вот и раздражительность — еще один признак беременности, — сухо отметил Хасдай-ибн-Шапрут. — В это время у женщины все чувства обостряются.
— Проводи моего ученого друга и его помощницу во дворец, Наджа, — калиф старался говорить серьезно, с трудом удерживаясь, чтобы не расхохотаться. Потом заключил любимую в объятия. — Ну-ну, моя любовь, перестань плакать… Я обожаю тебя, Зейнаб — и у нас родится самое красивое на всем свете дитя! Молю Аллаха, чтобы он благословил нас дочерью, столь же прекрасной, как мать! Назовем ее Мораимой.
— Мораимой? — всхлипнула Зейнаб, прижимаясь к плечу калифа. В его сильных руках было так покойно, так уютно…
— Да, моя любовь, — тихо сказал он, целуя ее во влажные от слез губы.
Подхватив ее на руки, калиф нежно уложил Зейнаб на постель. Встав подле нее на колени, он аккуратно расстегнул пуговки ее кафтана и погладил груди.
— Ты так красива, Зейнаб, — нежно прошептал он, целуя ее слегка округлившийся животик. — Я люблю тебя и паше дитя.
Пришла зима, за нею наступила весна — и вот уже лето… Время летело быстро. Чрево Зейнаб отяжелело и налилось. Но, ко всеобщему изумлению калиф отнюдь не утратил интереса к прекрасной своей наложнице. Напротив, казалось, что страсть его к ней день ото дня крепнет.
— Думаю, она сделается его третьей женой, — говорила Захре Таруб. Они почти не разговаривали друг с другом, но, демонстрируя столь нехарактерную для нее мстительность, Таруб захотела побольнее укусить Захру. Она не забыла ее жестокости. — Он ждет это дитя с таким нетерпением, что я его просто не узнаю!
— Она может умереть родами… — холодно сказала Захра. — Она тонка в кости и несомненно слаба. Или… — на губах ее мелькнула страшная усмешка, — ..дитя может умереть вскоре после рождения…
— Твои угрозы и проклятия в адрес любимой и будущего младенца не понравились бы калифу… — Таруб лучезарно улыбнулась Захре. — Как опрометчиво, с твоей стороны, говорить такое в присутствии женщины, которой Абд-аль-Рахман несомненно поверит, если она донесет на тебя! Ах, Захра, твоя безумная ревность застит тебе разум, ты так неосторожна!
— Никогда не быть ей его женой! — сказала Захра, хотя менее всего была в этом уверена…
Таруб же издевательски рассмеялась и покинула Захру, оставив ее в одиночестве терзаться мрачными своими мыслями.
В середине месяца Мухаррам — по европейскому календарю в конце июля — у Зейнаб начались роды. Родильное кресло, вызолоченное и украшенное драгоценными каменьями, принесли во Двор с Зелеными Колоннами. Хоть туда и не допускали посторонних, но множество обитательниц гарема облепили двери, прислушиваясь и ожидая известий. В апартаменты Зейнаб величественно проследовала Таруб в сопровождении двух других наложниц Абд-аль-Рахмана — Бацеи и Кумар, также родивших владыке детей. Они должны были помогать роженице. Наджа встретил их почтительным поклоном. Кумар была персиянкой — детишки у нее выходили на славу, крепкие и здоровенькие. А рыжеволосая галатианка Бацея была матерью младшего сына калифа, Мурада. Обеим наложницам было лет по двадцать пять…
— Что — боли уже сильные, да? — на круглом лице Таруб было выражение материнской заботливости.
— Она выглядит крепкой, — жизнерадостно сказала Кумар. — Я уверена, она прекрасно родит!
— Ты только не бойся, — говорила Бацея юной роженице. — Роды — это нормальное отправление женского организма. Природа мудра. А мы будем при тебе и поможем… У меня вот сыночек и дочка, а у Кумар и вовсе трое: сынишка и две дочери. А ты? Хочешь еще кого-нибудь родить?
— Ах, самый подходящий вопрос в такое время! — рассмеялась Кумар. — Бацея, конечно, милашка и душечка, но галатианки никогда не славились умом…
— Уж будто у персиянок ума палата! — отпарировала Бацея. — Вспомни, душечка моя: когда ты забеременела впервые, то, лишь когда дитя взыграло во чреве, до тебя дошло, что случилось! — Молодая женщина добродушно рассмеялась, но признала:
— Конечно, я глупая, не вовремя полезла с вопросами…
— Помолчите вы, обе! — осадила их Таруб. — Трещите как сороки! Мы должны помочь Зейнаб, а не забивать ей попусту голову!
Роженица же как раз в этот момент вскрикнула.
— О, Аллах! — боль пронзила все ее тело.
— Вот это славно! — похвалила набожная Таруб. — Призывай Бога, и он охранит и тебя, и младенца.
Обе наложницы подавились смешком, встретившись глазами с Зейнаб. Ах, как давно Таруб сама рожала в последний раз! Позабыла, верно, что вопли роженицы схожи более с проклятиями, нежели с молитвой!
— Вот какую цену приходится платить за любовные утехи! — наставительно сказала Бацея, блеснув озорными зелеными глазами, — и Зейнаб невольно улыбнулась…
— Спасибо, в следующий раз буду умнее! — она хихикнула, но тут же застонала от нового приступа боли.
Так в течение нескольких часов они обихаживали и подбадривали Зейнаб. Кумар, более подвижная и гибкая, нежели Таруб, встала на колени и расстелила чистую ткань под родильным креслом, на котором возлежала Зейнаб. А за дверями опочивальни калиф вместе с Хасдаем-ибн-Шапрутом ожидал известий — врача он вызвал на случай непредвиденных осложнений. Но помощь медика не потребовалась. Вскоре из-за дверей раздалось нежное мяуканье, а пару минут спустя Таруб, улыбаясь во весь рот, величественно вышла из спальни, держа на руках крошечный сверточек.
— Мой муж и господин! — торжественно произнесла она. — Вот твоя дочь, принцесса Мораима. Зейнаб чувствует себя прекрасно и надеется, что доставила тебе радость.
Из опочивальни вышли Бацея и Кумар. Теперь все три женщины умилялись и агукали, любуясь младенцем.
Калиф взял на руки новорожденную дочь в присутствии жены, двух наложниц и Хасдая-ибн-Шапрута. Нежно баюкая дитя, он рассматривал крошечное личико. К его бурному восторгу, дитятко глядело прямо на него серьезными ярко-голубыми глазами. А пушок на маленькой головке был светло-золотым. Похоже было, что девочка унаследует чудный цвет волос матери…
— Я свидетельствую в присутствии близких мне людей, что это родное мое дитя, моя дочь, — торжественно произнес Абд-аль-Рахман. Затем, не выпуская из рук младенца, вошел в опочивальню Зейнаб. Он подошел к ложу и преклонил колени:
— Ты прекрасно справилась, дорогая моя, любовь моя! — нежно говорил он утомленной юной женщине. — Я официально признал это дитя своей дочерью в присутствии четверых свидетелей. Теперь никто не сможет оспорить мое отцовство, а когда она подрастет, замуж я ее отдам за самого прекрасного принца! Ну, а теперь спи, моя радость!
Поднявшись, он передал ребенка Оме и удалился из апартаментов любимой.
…Зейнаб лежала в полном изнеможении, но сон не шел к ней. У нее дочь — и эта дочь настоящая принцесса! Она вдруг подумала о том, кто родился у Груочь — сын или дочь? Не появился ли у нее за это время еще ребенок? Сестру наверняка удивило бы, узнай она, что сестра ее Риган вовсе не томится в мрачной обители, а стала любимой и дражайшей наложницей великого владыки и матерью принцессы… А Карим… О, почему, почему думает она сейчас о нем?! За все эти месяцы она ни разу о нем не вспомнила, и была счастлива этим… И вот снова это наваждение! Узнает ли он, что она родила калифу дочь? А может, он сам давно стал отцом — ведь тотчас же по возвращении в Малику он женился? Ну, конечно же, жена наверняка уже родила ему дитя! Какой счастливой могла бы быть ее жизнь, стань она невестой Карима, а не Рабыней Страсти при дворе могущественнейшего Абд-аль-Рахмана! Вот сейчас она заснет, а когда проснется, все останется как есть. Чуда не совершится. Она будет, как и прежде, обожаемой наложницей калифа, матерью его дочери, а Карим так и останется воспоминанием… Одинокая слезинка скатилась по ее щеке. Никогда она не полюбит калифа, но будет почитать его, ублажать, и он никогда не узнает о том, что у нее на сердце… Повернувшись лицом к стене, усилием воли она заставила себя задремать…
— Она только и смогла, что произвести на свет тщедушную девку! — скалила зубы Захра вечером в бане.
— Да ведь они и хотели дочь! — ласково сказала Таруб. — Они придумали ей имя уже несколько месяцев тому назад. О сыне они и не помышляли. Это должно обрадовать тебя, Захра. Можешь теперь не беспокоиться, что дитя Зейпаб — угроза для твоего Хакама. — И, смеясь, она удалилась.
Захра могла гневаться и беситься сколько» лезет. Благоволение калифа значило для жен и наложниц куда больше, нежели благосклонность его первой жены. К тому же все чувствовали, что звезда Захры клонится к закату. Вереница женщин тянулась во Двор с Зелеными Колоннами, каждая несла какой-нибудь прелестный подарочек для новорожденной принцессы, все наперебой расхваливали ее и умилялись ее красотой, желая ей счастья. Даже принц Хакам посетил свою крошечную сестричку. Он принес серебряный мячик, внутри которого звенели крошечные колокольчики, и теперь забавлял малютку.
— У меня самого нет детей, — объяснял он Зейнаб. — Но помню, когда я был маленький, у меня была такая игрушка, и я ее просто обожал… — Он нежно улыбался собеседнице, а когда та ответила ему сияющей благодарней улыбкой, Хакам вдруг понял, почему отец полюбил эту женщину… Он горячо соболезновал матери. Да, Захра была юношеской, первой любовью Абд-аль-Рахмана, но у принца не было ни малейших сомнений в том, что Зейнаб стала последней и страстной любовью отца. Это же совершенно потрясающая девушка!
— Я всегда буду любить мою сестренку Мораиму и оберегать ее, госпожа, — чистосердечно сказал он.
Таруб же, разумеется, поспешила щедро посыпать соль на раны Захры, рассказав бывшей своей подруге о визите принца.
— Мне кажется, что Зейнаб очаровала Хакама так же, как и калифа! — фальшиво улыбаясь, говорила она. — Эта девушка покорила весь гарем!
Захра смолчала, но про себя поразилась количеству яда, скопившегося в душе Таруб. Видно, крепко она ее обидела… Захра всегда считала вторую жену калифа просто толстой дурой, но это было ошибкой. Какая же это, оказывается, опасная стерва! А ежели калиф и вправду сделает Зейнаб третьей своей женой, о чем без умолку судачили гаремные кумушки, что ж, тогда они вдвоем с Таруб станут силой, с которой нельзя будет не считаться. Ведь старший сын Таруб Абдаллах — второй по счету сын Абд-аль-Рахмана… Что, если эти две мерзавки в сговоре и хотят лишить ее Хакама законного права на наследство? Нет, доказательствами Захра не располагала, но она в них и не нуждалась. Она просто прикидывала, что ей делать, если она падет…
А новая фаворитка внезапно занемогла, а вместе с нею и дитя, и прислужница… Вообще-то, ребенка полагалось тотчас же после рождения отослать в особое учреждение, где выкармливали младенцев, рожденных наложницами с тем, чтобы последние могли вновь служить своему господину. Но для Зейнаб это было смерти подобно… Ведь женщины Аллоа, даже самые высокородные, никогда не отдавали детей на сторону, по крайней мере, в своем абсолютном большинстве. Зейнаб на коленях молила калифа позволить ей вынянчить Мораиму самой, покуда не подыщут кормилицу и не привезут во Двор с Зелеными Колоннами. Абд-аль-Рахман с нескрываемым удовольствием снизошел к ее просьбе. Он полюбил сидеть подле нее, кормящей дитя грудью. Приятно было ощутить себя просто обыкновенным человеком, просто отцом, пусть даже ненадолго… И вот теперь Зейнаб, Мораима и Ома хворали…
Тотчас же был призван Хасдай-ибн-Шапрут, так как тотчас же заподозрили отравление. Из прислужников фаворитки не занемогли лишь двое — Наджа и Аида, и, соответственно, все подозрения пали на них. Но лекарь тотчас же опроверг эту догадку, признав Наджу и Аиду невиновными, чем заслужил искреннюю благодарность Зейнаб.
— Слишком очевидно, — говорил врач, — что яд находится в чем-то, чем пользуются лишь госпожа и Ома. Малютка-принцесса отравлена материнским молоком. Ее надлежит тотчас же изолировать от матери, ради спасения ее жизни.
Рыдающая Зейнаб передала младенца помощнице лекаря Ревекке.
— Не волнуйтесь так, добрая госпожа, — повторяла Ребекка. Она сама была матерью, и привязанность Зейнаб к малютке-дочери тронула ее сердце. — Я уже присмотрела замечательную кормилицу, она живет в еврейском квартале. Дородная здоровая девушка, у которой молока столько, что можно выкормить и не одно дитя… Она будет приглядывать за нашей принцессой, как за своею родной, — а видеть ребенка вы сможете в любое время, когда пожелаете.
— А почему не может эта женщина пожить здесь? — всхлипнула Зейнаб.
И Хасдай-ибн-Шапрут принялся терпеливо растолковывать:
— Потому, госпожа, что причина вашего с Омой недомогания пока не выяснена, а ведь нянька может тоже занемочь. Покуда дело не прояснится, ребенка необходимо надежно защитить.
— Да, да! — тотчас же согласилась Зейнаб и повернулась к калифу:
— О, дорогой мой господин, не допусти, чтобы что-нибудь дурное приключилось с нашим ребенком! Ведь она для меня все — и, если ее не станет, я умру!
— Хасдай разгадает эту шараду, — пообещал любимой калиф, заключая ее с нежностью в объятия, отчего Зейнаб разрыдалась еще безутешней.
…Да, вне сомнений, это был яд. Всего через каких-нибудь два дня девочка была абсолютно здорова, а вот мать ее и Ома расхворались еще пуще…Как же умудрялся злоумышленник отравлять госпожу и Ому, и при этом не причинять зла Надже и Аиде? Медик размышлял об этом непрестанно. Все их одежды переменили на новые — но все оставалось по-прежнему. Хасдай тщательно обследовал пищу, приготовляемую Аидой, — но ничего не обнаружил. К тому же все ели одно и то же… В чем же дело? В чем? Что же такое делают лишь Зейнаб и Ома в отличие от остальных? И у Хасдая вдруг словно спала с глаз пелена…
Они вместе купались ежедневно в бане! Дважды в день, в личной бане при апартаментах Зейнаб! Хасдай тотчас же приказал принести пробу воды из фонтана и бассейна. Он сразу же запретил Зейнаб и служанке входить в баню, по крайней мере до тех пор, пока не удостоверится. И вскоре обнаружилось, что врач не ошибся. Вся вода была отравлена! Яд проникал в организм через поры кожи и медленно убивал обеих юных женщин… Лекарь возблагодарил Бога за то, что успел вовремя, и тотчас же прибег к териаке.
Обо всем тотчас же донесли калифу, и тот понял наконец, кто покушался на жизнь Зейнаб теперь и, возможно, в первый раз. В гареме было лишь одно лицо, располагающее достаточной властью, чтобы совершить такое. Калиф раскинул сети — и пташка тотчас же попалась…
— Я приказал схватить рабыню, которая подливала очередную порцию яда в резервуар с водой, — рассказывал он Хасдаю-ибн-Шапруту. — Двое моих самых верных стражников притаились в засаде и застали ее на месте преступления. Не понадобилось долго уговаривать ее признаться, кто за всем этим стоит. Госпожа Захра… Преступную рабу тотчас удавили.
— Что ты предпримешь, мой господин? — спросил Хасдай.
В тяжелом вздохе калифа ясно слышалась глубочайшая сердечная боль…
— Не в моей власти защитить Зейнаб от Захры, мой Хасдай. Ведь это значило бы публично низложить Захру. Она мать моего наследника, и, разведись я с нею, я вбил бы клин либо между Хакамом и его матерью, либо между сыном и собою самим… На это я решиться не могу. Много лет тому назад я решил, что калифом после моей смерти станет Хакам. А то, что я ни разу не поколебался в своем решении, стяжало мне уважение и любовь его братьев и дядьев… Нет никаких сомнений, никаких колебаний — и никогда не было. Хакам — мой наследник. Если бы я опозорил его мать, все тотчас решили бы, что это лишь первый шаг в низложении Хакама. И никакие мои слова не смогли бы их переубедить. Вокруг прочих моих сыновей возникли бы группировки придворных. Четверо уже взрослые — и их запросто можно толкнуть на заговор… Ведь власть опьяняет сильнее всего на свете, Хасдай. Золото, прелестные женщины, победа и слава в бою — все это меркнет перед блеском власти. Мой отец был умерщвлен собственным братом, который так и не смирился с решением моего деда о наследовании… Я своего отца даже не помню, но дед мой из всех прочих его сыновей выбрал именно меня и растил до тех пор, покуда руки мои не стали достаточно сильными, чтобы принять бразды правления Аль-Андалус. Я правлю страной вот уже более тридцати лет, и все это время в стране царил мир. А мир — это процветание. Теперь Аль-Андалус наиболее сильная и процветающая держава в целом свете! И так будет, друг мой, ибо я не допущу раздоров, могущих все загубить! К несчастью, я не могу предотвратить войны в собственном гареме без того, чтобы это не стало достоянием гласности. Уже дважды Захра покушалась на жизнь моей возлюбленной Зейнаб. Дабы предотвратить дальнейшие попытки, я должен либо избавиться от Захры, либо отослать Зейнаб и дитя прочь отсюда, чтобы сберечь жизни обеих. Иного выбора у меня нет…
— Ты даруешь ей тогда свободу, мой господин? — спросил лекарь. Он в любой ситуации оставался медиком, ему весьма не нравился вид Абд-аль-Рахмана. Калиф был бледен, а кожа его лоснилась от пота. Он был невероятно взволнован.
— Я не могу подарить ей свободу, Хасдай. Несмотря даже на то, что законы ислама дают женщине право на владение собственностью. Но без защиты мужчины она беспомощна и ежечасно подвергается опасности. Нет, Хасдай, я не освобожу Зейнаб… Я отдаю ее тебе. У тебя нет жены, которая бы этому воспротивилась, а я к тому же буду очень щедр. У нее будет собственный домик в окрестностях Кордовы на берегу реки, свой штат слуг и немалый доход из казны, который позволит безбедно существовать ей и ребенку. Но с этой минуты она принадлежит тебе, Хасдайибн-Шапрут.
Лекарь опешил. Он даже подумал было, что ослышался.
— Конечно, вы станете наезжать к ней… — нерешительно спросил он.
Абд-аль-Рахман отрицательно покачал головой:
— С той самой секунды, как она покинет Мадинат-аль-Захра, я не увижу ее более… Она не будет больше моей.
У Хасдая от напряжения мешались мысли:
— А что.., что маленькая принцесса? Лицо калифа исказила судорога боли:
— Конечно, время от времени я буду видеться с дочерью… — Абд-аль-Рахман вдруг пошатнулся.
— Сядьте, мой господин! — врач завладел запястьем калифа и принялся считать пульс. Он был учащенным и прерывистым. Порывшись в кармане, лекарь извлек оттуда маленькую пилюлю:
— Положи под язык, мой господин.
Это облегчит боль в груди.
Абд-аль-Рахман даже не поинтересовался, откуда Хасдай-ибн-Шапрут узнал об этой боли, разрывающей ему грудь. Молча он взял пилюлю. Когда боль немного отпустила, он прошептал:
— Как скажу я ей об атом, Хасдай? Как скажу я этой девушке, которую люблю всем сердцем, что мы не увидимся больше? — Глаза владыки были влажны.
— Тогда надобно увезти ее отсюда нынче же вечером, — тихо сказал врач. — Мы ничего ей не скажем, кроме, пожалуй, того, что это делается ради ее безопасности. Через несколько дней, когда они с Омой вполне оправятся, ты приедешь и скажешь ей все, но не сегодня. Тебе необходимо восстановить силы…
Калиф медленно кивнул:
— Никто не должен знать о ее местонахождении, Хасдай. Для Захры достаточно будет того, что она исчезла. С Женой я поговорю сам. Ты будешь добр с Зейнаб?
— Мой господин, я буду всячески почитать ее…
— Воля твоя — можешь почитать ее, но ты должен ее еще и полюбить! — сказал Абд-аль-Рахман. — Ей необходима любовь, а она взамен подарит тебе неземное блаженство, друг мой.
К изумлению калифа, Хасдай-ибн-Шапрут мучительно покраснел.
— Мой господин! — сказал он. — Я крайне неопытен в делах сердечных. Всю свою сознательную жизнь я занимался наукой, стараясь принести пользу стране моей… Со дня на день ожидаются посланные из Византии. Они привезут мне для перевода трактат «Де Материа Медика» — и вскоре можно будет открыть медицинский университет в Кордове. У меня вряд ли останется время на что-то постороннее… Я буду очень занят работой с переводчиками-греками. Вот почему я так и не женился, чем по сей день привожу в отчаяние отца.
Слова лекаря позабавили калифа: он понял, что, когда первый порыв печали минует, Зейнаб вскоре опять захочется любви, а шансы у Хасдая-ибн-Шапрута устоять против ее волшебных чар весьма невелики…
— Я уверен, ты сделаешь для Зейнаб все. — Абд-аль-Рахман думал про себя, что она сделает для Хасдая куда большее… — Я отдам распоряжение, чтобы ее со всем скарбом нынче же перевезли. Потом я навещу госпожу Захру. А ты будешь сопровождать Зейнаб, друг мой.
Врач низко склонился. Цвет лица его пациента теперь нравился ему куда больше.
— Но не позволяй госпоже Захре всерьез расстроить тебя, господин мой!
Калиф кивнул и величественным шагом удалился из Двора с Зелеными Колоннами. Он разрушит все это великолепие, когда она покинет его… Ни одна женщина не поселится здесь. Подобно Зейнаб, этот прелестный дворик должен остаться лишь волшебным воспоминанием. Найдя Распорядительницу гарема и старшего евнуха, он отдал им все приказания касательно Зейнаб.
— Предупреждаю вас обоих: если вы хотя бы словом обмолвитесь кому-нибудь о том, что слышали от меня, — я прикажу вырвать вам языки! На что после этого сгодишься ты госпоже Захре, Баллада? А ты, Наср, помни: господин твой — я, а вовсе не госпожа Захра! Я правлю всей Аль-Андалус — и гаремом тоже, а не она.
Он оставил их мучиться поисками причин такой его суровости, а сам отправился в покои первой своей жены. Войдя, он тотчас же приказал прислужницам удалиться. Они поспешили прочь, потрясенные тем, что он вошел туда, где не был вот уже многие годы…
Захра подняла глаза — лицо ее было спокойно и бесстрастно.
— Чем могу я служить тебе, мой дорогой господин?
— Я знаю обо всем, что ты сделала, — сурово произнес он. — Посланная тобой рабыня была схвачена и во всем созналась, прежде чем была умерщвлена! Ты страшная женщина, Захра.
— Если я и сделала что-то не так, — ласково ответствовала Захра, — то ты вправе судить меня. — Она улыбнулась.
— Мораима тоже могла умереть!
— У тебя есть еще дочери, — холодно ответила она. Маска словно слетела с ее лица, теперь глаза у нее были ледяными. Такой он ее никогда не видел. — Неужели ты думал, что я позволю тебе низложить моего Хакама? Что я буду спокойно смотреть, как ты сделаешь наследником кого-нибудь из ее выблядков? Не-ет, раньше я умру! Умру! — визжала она.
— Ну так умри! — жестоко обронил калиф. — Насколько я знаю, Хакам не замешан в твоих гнусностях, Захра. И ради него, ради всей страны я не разведусь с тобою. Знаю также: что бы я ни сказал тебе, это ни на йоту не убедит тебя, безумная ты женщина, в том, что ни Зейнаб, ни малютка не представляют для тебя угрозы! Чтобы сохранить мир в Аль-Андалус, я велю отослать женщину, которую люблю, и ее дочь далеко — прочь из Мадинат-аль-Захра. Я никогда более не увижусь с нею, ибо знаю: если не сделаю этого, то от тебя не будет ей пощады! Для блага Хакама, для блага Аль-Апдалус я лишил себя на склоне лет ослепительного счастья, ниспосланного мне Аллахом! А это величайшая жертва в моей жизни, и я никогда не прощу тебе, Захра, того, что ты вынудила меня пойти на это!
— О-о-о-о, дорогой мой господин, так ты сделал это ради меня? — злобное выражение разом исчезло с ее лица.
— Для тебя? Ты не слушаешь меня и не слышишь, Захра! Я ничего не делал ради тебя, и никогда не сделаю! Я вознес тебя превыше всех прочих, назвал город в твою честь, а ты, ослепленная эгоизмом и гордостью, разрушила и убила все чувства, которые у меня к тебе еще оставались! Да если бы ты вправду любила меня, то желала бы мне счастья! Тебя же заботило только твое положение. Я не, желаю больше видеть твоего лица! И вот мой приговор: ты будешь узницей этих покоев и этого сада до конца дней своих! Я вырву твое отравленное жало! В баню ты станешь ходить по ночам, когда все остальные уже спят, чтобы не разлагать добронравных наложниц! К тебе будут относиться почтительно, ты будешь принимать гостей, но твое царствование окончено, жена моя!
— Ты не можешь… — начала она.
— Не могу? — загремел он. — Женщина, я твой господин и повелитель! Можешь продолжать сидеть, словно паучиха в своей вызолоченной сети, истекая ядом, но ты будешь повиноваться мне! — Он резко повернулся и вышел.
— Наплевать… — прошептала она себе под нос. — Мне все равно! Я спасла сына от козней этой Зейнаб — и ее здесь нет больше! Я вынесу любое наказание! Он успокоится… Минет несколько дней — он поостынет и придет ко мне с каким-нибудь чудесным подарком! Он слишком стар для девиц! Ему нужна я!
Калиф же прямо от жены направился к сыну и рассказал ему о коварстве Захры.
— Я отослал Зейнаб с Мораимой в безопасное место. Я больше их не увижу, — объявил он наследнику. — Единство Аль-Андалус превыше всего и должно оставаться нерушимым, Хакам! Даже если это будет стоить мне моего счастья… Не сердись на мать, сын мой. Таруб рассказала мне, что Захра всем сердцем верит, что Зейнаб и дети, которых она могла мне родить, будут угрозой для тебя. Она почти обезумела. Она искренне считает, что защищает тебя!
— И ты хочешь, чтобы я взял жену, чтобы создал свой гарем? — изумился Хакам. — Теперь менее, чем когда-либо, мне этого хочется! Я предпочту книги…
— Было бы лучше, сын мой, если бы на закате дней твоих было бы кому наследовать тебе, но если ты не женишься и не зачнешь сына, то прошу: избери себе наследника тотчас же по восшествии на престол! Не должно быть ни малейшего сомнения в том, кто после тебя станет править Аль-Андалус. Когда мой отец, принц Мухаммед, был убит единоутробным своим братом, мой дед эмир Абдаллах ни секунды не колебался. Он выбрал меня, хотя мне и трех еще не сравнялось. Он воспитывал меня, любил и учил управлять страной. Так и ты должен поступить со своим наследником, как дед мой со мною, как я с тобою… Народ должен знать, что бразды правления в сильных и надежных руках. А правительство необходимо держать в узде. Не позволяй никогда и никому править от твоего имени, Хакам. Я всегда свято следовал этому золотому правилу…
— Я стыжусь того, что натворила моя мать, — тихо произнес Хакам. — Я знаю, что она меня любит, но поверить не мог, что она способна на злодейство! — Он взял руку отца и поцеловал ее — жест был исполнен нежной любви и преданности.
— Материнская любовь — самая сильная из всех, Хакам, — сказал Абд-аль-Рахман старшему сыну и вдруг крепко обнял его. — Благодарю Аллаха за то, что ты вырос и стал добрым человеком!
***
— Ты отсылаешь меня от себя навсегда? — аквамариновые глаза наполнились слезами. — О-о-о, не прогоняй меня, господин мой!
Абд-аль-Рахман глядел в эти глаза и чувствовал, как грудь его сдавливает незримый стальной обруч. — Любовь моя, драгоценная моя, я же все тебе объяснил. У меня не было выбора. Я не мог бы защитить тебя, останься ты в Мадкпат-аль-Захра.
— Но почему.., почему бы мне не жить в Аль-Рузафе?..
— Захра ненавидит тебя, любовь моя, — с грустью сказал он. — Она продолжала бы покушаться на твою жизнь и па жизнь ребенка, останься ты моей наложницей. — Он вздохнул…Нет, она никогда не узнает, что он собирался сделать ее третьей своей женой — женой, которая стала бы утешением его старости… Никогда не простит о» Захру…
— Л почему ты не отсылаешь ее, Захру? — Зейнаб вдруг озлилась. — Это она ревнивица — вовсе не я! Неужели ты любишь меня, и отсылаешь прочь?
— Я не могу публично отвергнуть мою жену и мать моего наследника, — терпеливо говорил он. — Многие не поняли бы меня. Подумали бы, что я хочу передать право наследования престола Аль-Андалус другому сыну. Да я уже все объяснил тебе, Зейнаб… Ты не такова, как большинство женщин. Ты поймешь. Тебе может не нравиться то, что я говорю тебе, но ты поймешь, почему я вынужден так поступить. И никогда больше не смей говорить, что я не люблю тебя! Это не правда! Я люблю и ради этой любви лишаю себя твоих ласк до конца дней моих. Ради любви.., и ради спасения жизни твоей и Мораимы!
— Ах, Абд-аль-Рахман, я не вынесу этого! — прошептала она. — Куда я уеду? А Мораима? Будет ли у девочки отец?
— Как ты могла подумать, что я изгоняю тебя? — выкрикнул он. — Я подарил тебе тот домик — помнишь, по дороге в Аль-Рузафу? Вокруг прелестный сад, виноградник… Чудный вид на реку… Все это принадлежит тебе, Зейнаб. Я не дам тебе свободы: ты наверняка понимаешь, что в нашем обществе женщина рискует жизнью, если не находится под защитой семьи. Я отдаю тебя Хасдаю-ибн-Шатфуту. Это твой новый хозяин. Он станет оберегать тебя и Мораиму.
Она была потрясена. Хасдай-ибн-Шапрут? Этот серьезный медик с удлиненным отрешенным лицом? Она невольно улыбнулась:
— Он довольно приятный человек, мой господин, но знает ли, как обращаться с Рабыней Страсти? Или я должна до конца дней своих хранить целомудрие? — Она вскинула прелестную головку:
— Может, ты собираешься наезжать ко мне тайно? Как бы я этого хотела, мой господин!
И снова кольнуло в груди у калифа — он с трудом перевел дыхание.
— Ты будешь принадлежать Хасдаю-ибн-Шапруту и душою, и телом, Зейнаб! Когда мы закончим этот разговор, то расстанемся навсегда.., моя прекрасная, моя любимая…
— А Мораима? — спросила она. — Ты отказываешься и от нашей дочки, мой господин?
— Ома станет привозить ее ко мне каждый месяц, — отвечал калиф. — Я не намерен терять из виду младшее мое дитя. Захра не причинит Мораиме вреда, когда тебя здесь не будет .. Впрочем, я пообещал Захре, что никогда более не увижу ее лица. Она узница в своих покоях, но, опасаюсь, что она все же не уймется. А когда меня не станет, Зейнаб, тогда не тревожься за нашу дочь: Хакам будет ее покровителем. Ты можешь полагаться на него, доверять ему, невзирая на то, что он сын Захры. А теперь, моя любовь, я ухожу… — Он отвернулся от нее, намереваясь удалиться, но Зейнаб воскликнула:
— Один поцелуй, мой господин!
Он остановился, словно прикованный к месту.
— Ты подарил мне множество прекрасных мгновений, господин мой, но лишь дважды я просила тебя. В первый раз — подарить мне дитя, и вот теперь молю о прощальном поцелуе! Неужели ты откажешь мне в этой последней просьбе?
С криком отчаяния он сжал се в своих объятиях. Губы его нашли ее горячий рот — в последний раз вкусил он ее губ: их сладости, мягкости… В последний раз вдохнул ее аромат. Отныне всегда, нюхая гардении, будет он вспоминать о ней. А она чувствовала, как бешено колотится сердце в его груди, и вот ее сердечко уже бьется с ним в унисон . И вдруг все кончилось. Объятия разомкнулись, и он вышел, не говоря ни слова.
Но, невзирая на все его утешения, Зейнаб была напугана. Будучи Рабыней Страсти при калифе, в некоторой степени она была защищена. А что, если Захра не удовлетворится ее изгнанием из Мадинат-аль-Захра? Что, если у госпожи длинные руки, и руки эти дотянутся до малышки Мораимы? Зейнаб не любила калифа, но он был ей безусловно приятен, да к тому же он отец ее дочери… Она знала, что сделала владыку счастливым. Он сказал, что они больше не увидятся, что это было бы для него слишком больно… А вдруг его свидания с Мораимой будут для него столь же болезненны? А без могущественного отца, во власти которого обеспечить ее будущее, ребенок лишается всего… Зейнаб горько рыдала.
Прибежала Ома и постаралась чем могла утешить госпожу, но безуспешно. Ослабленная отравой, в отчаянии от всего происшедшего, Зейнаб без чувств простерлась на полу…
Когда она очнулась и огляделась, то обнаружила, что лежит в постели.
— Где мы? — спросила она Ому, сидящую подле нее.
— В нашем новом доме, госпожа, — отвечала девушка. — Разве ты позабыла? Ты упала в обморок, когда… — она запнулась, но, так и не подобрав подходящих слов утешения, сказала напрямик:
— ..когда калиф покинул тебя. Ты почти целый день была без чувств, моя госпожа. Врач сказал, что ты вне опасности и со временем сама придешь в себя. О-о-о, госпожа моя, что случилось? Почему, почему нас увезли из Мадинат-аль-Захра3 — Помоги мне сесть… — сказала Зейнаб. — Да принеси чего-нибудь холодненького попить, добрая моя Ома… Я расскажу тебе все, что знаю сама, но у меня так в горле пересохло…
Ома помогла госпоже приподняться на ложе, обложив ее со всех сторон подушками, чтобы той было удобнее. Потом принесла ей кубок, наполненный фруктовым соком, смешанным со снегом, привезенным с близлежащей горной вершины. И Зейнаб, с жадностью проглотив содержимое, спокойно и связно объяснила подруге, почему им пришлось переехать на новое место.
— Так это все-таки госпожа Захра! — злобно пробормотала Ома. — От души желаю ей смерти! Может быть, тогда калиф призовет тебя снова к себе…
Страницы: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23
|
